Германские субмарины наводили страх даже здесь — в Центральной Атлантике…»
Шулейко перелистал ксерокопию, пытаясь поскорее найти ответ на мучивший его вопрос — что же все-таки произошло с экипажем «Святого Петра»? Как случилось, что командир остался на подводной лодке один посреди океана?
Листки были сложены в том порядке, в каком удавалось разъединять слипшиеся страницы дневника. И то, что он искал вначале, обнаружилось на самом дне папки.
«17 ноября 1917 года. Гибралтарский пролив.
Из Генуи в Лиссабон.
Курс 240°.
Мы благополучно миновали Гибралтарский пролив, и за мысом Сант-Висент Атлантика, несмотря на позднюю осень, встретила нас немыслимым в это время штилем. Однако иерофон дал сигнал скорой перемены погоды к шторму. То же предвещал и барометр в боевой рубке. Я велел крепить вещи в отсеках по-штормовому и в помощь боцману отправил с мостика сигнальщика, вызвав на его место мичмана Покровского.
Очень скоро мы открыли по правому борту пароходный буксир под португальским флагом, который лежал в дрейфе. Покровский поднял бинокль и прочел название — „Антарес“. Он отпросился с мостика, чтобы записать обстоятельства нашего прохода через пролив в вахтенный журнал, и вскоре вернулся.
К полудню задул свежий ветер, и „Святой Петр“ вошел в весьма ощутимую килевую качку.
В 13.40 неожиданно и без команды остановился дизель-мотор. Через переговорную трубу я запросил моторный отсек, в чем дело, но мне никто не ответил. Я попросил Покровского немедленно спуститься вниз и узнать, что там случилось. Очень скоро он вынырнул из люка весьма обескураженный.
— Николай Николаевич, там что-то странное… Похоже, что они все укачались…
Я велел мичману, оставаться на мостике, а сам прыгнул в люк. Я едва не наступил на чье-то тело, распростертое на палубе под нижним обрезом входной шахты. Боцман Деточка, обхватив голову, безжизненно переваливался в такт качке. В дизельном отсеке мотористы лежали ничком на смотровых дорожках, тела их перекатывались в такт качке.
…„Уж не угорели ли они?!“ — подумал я. Но вентиляция исправно гнала свежий воздух. Я прошел в нос — оба минера валялись подле минных аппаратов. Они не были пьяны, как показалось мне в первую минуту. Они спали. Спали глубоко, крепко, беспробудно. Я убедился в этом, как только, вернувшись в центральный пост, попытался привести в чувство боцмана. Я тряс его, кричал, щипал, бил по щекам. Все было тщетно. Здоровяк пребывал в глубоком забытьи.
Внезапно я ощутил и в себе странные перемены. Мне захотелось присесть, отдохнуть. Чувство тревоги за команду, за лодку улеглось, мне стало все безразлично. Голова отяжелела так, что впору было придерживать ее руками. Я качнулся, ухватился за раструб иерофона и тут обнаружил, что он вибрирует. Иерофон работал как иерогенератор! Чья-то злая рука вставила в адаптер одну из бамбуковых игл, которые я берег для особо важных опытов, и пустила ее по 9-герцовому эбонитовому диску. Брат мой предполагал — чисто умозрительно, — что иерозвук именно этой частоты погружает его пациентов в летаргический сон. Меня неудержимо клонила прилечь, я рухнул на колени, но прежде, чем расстаться с последними проблесками сознания, падая на пайолы, я успел ударить рукой по адаптеру и выбить иглу с губительной дорожки. И все же разум мой померк. Я прилег, положив под голову фуражку. Не знаю, сколько времени я так пролежал. Очнулся от глухого удара в корпус. Подобрал фуражку и быстро выбрался по скоб-трапу на мостик. Я увидел картину, которая окончательно привела меня в чувство: саженях в двадцати от „Святого Петра“ покачивался на волне большой черный буксир под португальским флагом. Его матросы в круглых шапочках с помпонами раскручивали бросательный конец, а мичман Покровский выбирал его стоя на носу субмарины.
— В чем дело, Юрий Александрович?! — крикнул я ему с мостика.
— Они отведут нас в Лиссабон. Это нейтралы! — отвечал Покровский, не прерывая своего занятия. С борта „Антареса“ — я прочел на скуле непрошеного спасателя его имя — уже подавали манильский канат. Боцман буксира поторапливал своих матросов… по-немецки.
— Мичман Покровский! — закричал я снова. — Извольте вернуться на мостик. К погружению!
Но он еще быстрее заработал руками, подтягивая к борту буксирный канат. Тут все решали секунды. Мне некогда было раздумывать о причинах его странного непослушания. Я задраил за собой люк и открыл клапаны баластных цистерн. Погрузив лодку на перископную глубину, я бросился в корму, чтобы запустить электродвигатель, но забыл второпях разъединить муфту и закрыть выхлопную магистраль дизеля, он успел хлебнуть забортной воды, в цилиндрах его случился гидравлический удар, и я навсегда лишился надводного хода. Но оставался еще электромотор со свежезаряженной аккумуляторной батареей. Я немедленно пустил его в действие и ушел на 30-футовую глубину. Отойдя в сторону, я подвсплыл, поднял перископ и увидел, как матросы „Антареса“ вытаскивают из воды мичмана Покровского. На гафеле буксира вместо португальского развевался германский флаг.
Когда буксир скрылся, я продул цистерны и всплыл. Море было пустынно. На востоке еще синели горные кручи Гибралтара, но они таяли с каждым часом. Свежий норд-ост сносил дрейфующую лодку в океан. Я ясно понимал, что аккумуляторная батарея не позволит мне достичь берега под электромотором, поэтому решил поберечь остатки энергии для освещения, приготовления кофе и самое главное — для световых сигналов бедствия ночью. Ведь радиотелеграфную станцию нам должны были установить лишь по прибытии в Портсмут.
Я спустился вниз и попытался чем мог облегчить участь моих несчастных соплавателей. Прежде всего я поднял тех, кто лежал на железе, уложил их на койки и надежно принайтовил, чтобы качка не сбросила их на палубу. Потом я попытался привести их в чувство, давая нюхать нашатырь, вливая в рот спирт, растирая виски камфарой. Но все было тщетно. Как ни был готов я к испытаниям на море, ужас заглянул в мою душу. Я горячо помолился перед судовой иконой Николаю-чудотворцу, заступнику морского люда, чтобы он явил милость и послал нам спасение в виде какого-нибудь купца-некомбатанта.
Иерофон еще с утра показывал приближение шторма. К вечеру нас стало швырять просто нещадно. Я пытался стоять на мостике, чтобы не пропустить огни случайного парохода, но очень скоро мне пришлось задраить верхний люк и сменить промокшее платье вплоть до белья. Подкрепив себя разогретыми консервами и „адвокатом“, я выключил в лодке все освещение, кроме красной пальчиковой лампочки перед иконой св. Николая, и попробовал уснуть. Несмотря на пережитые треволнения и сильную усталость, сон бежал от меня прочь. Лодку валяло с борта на борт так, что того и гляди из аккумуляторов выплеснется электролит. Расклинившись на своей койке, то есть упершись локтями и коленями в бортик и переборку, я предавался мрачным размышлениям о том, что „Святой Петр“ со своей спящей командой превратился в подобие „Летучего Голландца“, а я — в навеки проклятого капитана Ван Страатена. Знать бы, кем и за что?